Этой книгой, наведшей меня на «Пьету» Микеланджело, я зачитался далеко за полночь. Редкий случай. Ну в доску свой писатель. Но…

Начинал Микеланджело «непоколебимой верой в торжество гуманистических идеалов Ренессанса». То есть принципиальной направленностью против средневекового культа потусторонней жизни, считающего смерть праведного человека переходом в лучший мир: отмучился… То есть, если по-средневековому, надо не плакать от горя над умершим, а светло и возвышенно грустить, как бы отлетая чувством и мыслью от вот здесь, на земле ещё, лежащего непогребённого тела. Словно и не горе перед тобой. И наоборот при выражении гуманизма, той идеи, что хорошо не в потустороннем мире, а на земле: нужно выражать горевание над трупом, оплакивание его. Нужно искажённое плачем лицо. Что и делали до Микеланджело. «В лоб».

А Микеланджело сделал парадокс: он исказил гуманистическую психологию до наоборот. Сделал отстранённую Богоматерь. Но сделал её такой молодой и красивой (а той же под пятьдесят, раз Иисусу 33), что труп вообще забывается зрителем. Ну, скажем, зрителем мужчиной.

Вот это таки – парадокс! – утверждение гуманизма. Плевать на высокое, потустороннее. Высоким будем теперь считать низкое, телесное. Потому высоким, что красивое. А прикрывать эту низость – духовностью под названием: гуманизм. Или: либерализм.

Через века акцентирования ценности телесности эта ценность эволюционировала – после сексуальных революций – аж до педофилии. Нет. Сделали аж жестокие законы против педофилов. Но как только сексуальный объект получит паспорт – всё: назавтра он законный объект сексуального вожделения. По взаимному согласию – всё можно: гомосексуализм до парадов геев, призванных умножать ряды извращенцев, до узаконивания однополых браков – мутанты, мол, не виноваты (обманывая публику, ибо гены там не при чём, а всё – в безнравственности, во вседозволенности, в жажде предельного опыта в сытом обществе потребления). Чего не разрешишь индивидуализма ради. Ведь где капитализм – там трудовое отчуждение, по Марксу (да и при так называвшемся социализме – тоже; недаром оба эти строя метко называли «работизм»). Где массовое производство – там массовая культура, стандартная, серая, вызывающая протест. Р-р-р-революцион! И – «новые аристократы», «новые левые» выступают против общества. Молодёжь уходит от богатых родителей, вяжет фенечки и совершает нарко-, рок-н-рольную и сексуальную революцию. – Это 1968-й год. На Западе.

А в 1969-1971, в СССР, понимающем себя культурно противоположным Западу, соответствующий писатель оппонирует Западу на материале явления акселерации молодёжи, быстрого её физического созревания при отставании моральном – отставании ответственности. Ну и – оппонируя – берутся случаи исключительные: повышенной ответственности. Не готовой, правда, а формирующейся. Но чем, мол, она отличается от западного молодёжного протеста? От протеста тех, кто рождены и воспитаны в либеральной традиции, гуманистической, рождённой Возрождением. Тем ли, что эти танцуют, как от печки, не от гуманизма, а от ингуманизма?

«Жестокость, подумал он. А может ли правда не быть жестокой? Должна, наверное, но это не всегда получается. Только настоящее искусство умеет говорить правду, оставаясь милосердным. Нужно быть Микеланджело, чтобы создать такую вещь, как «Пьета», — безжалостно правдивую и в то же время бесконечно милосердную. Простым смертным это не под силу».

Это думает один из героев романа Слепухина «Киммерийское лето». Роман-исследование, я бы сказал. Бытовало такое словосочетание когда-то в СССР – художественное исследование действительности. Художественность, мол, не даёт врать в процессе выдумки, художественной выдумки. А поскольку это всё-таки выдумка, то она может – ну не знаю – на поверхностный, что ли, взгляд, – отличаться, мол, от действительности.

Сравню с собой, человеком, воспринявшим советский ингуманизм (оказавшийся, как выяснилось потом, фальшивым) довольно органически (жить акцентировано-материальной жизнью, мол, нехорошо. Для веселия планета мало оборудована, как сказал поэт крайности, и гораздо раньше)… Я был полусирота, отец умер в войну. Жили с мамой очень бедно. Как очень многие в стране. Развёртывающееся общество потребления развёртывалось где-то мимо меня. Я должен был хорошо учиться, чтоб уверенно встать на ноги и поддержать слабеющую мать. А пока – выдержка, терпение и поменьше хотеть. В первую очередь касательно своей физической, вернее, физкультурной отсталости в классе. – Хило-материальная жизнь – это пока. (Довольно плодотворная почва для ингуманизма.)

– Это – в голове.

А тело росло. Я, например, влюбился в седьмом классе. И к моменту перехода с 9-го в 10-й класс, – в такой момент и начинается роман Слепухина, – моя любовь уже кончилась (а у героев Слепухина она только брезжила).

То есть первое же сравнение романа об акселератах с действительностью уже даёт несовпадение.

Археологическая экспедиция. Не знаю, может, в такие ходят какие-то идеальные люди. Но это ж всё-таки молодёжь. А – никаких шашней. Никто ни с кем, кроме главных героев. Можно сказать, что просто таков стиль автора – не распыляться. Но можно и не сказать. Такая красивая эта Ника. В отряде несколько студентов. И ни один на неё не посягнул. Это ж немыслимо. И она на них – ну никакого внимания… Остроумнейший Мамай, в которого, кажется, невозможно не влюбиться, – «ярый женоненавистник (что, впрочем, не мешало ему ладить даже с собственной тёщей)» и действует исключительно в интересах главного героя, Игнатьева. Как будто исполнитель судьбы. И этого своего женоненавистничества совершенно не проявляет, как и женатости. Но своей, получается, жене верен свято. Впечатление, что процитированная строчка о нём вписана автором при правке – чтоб объяснить нейтральность Мамая, лишь на словах Нику превозносящего. Вообще, какая-то подозрительно малая концентрация пошлости и мещанства в романе. А когда это вводится, то обязательно с отрицательной оценкой персонажами. Страна-то была ультрамещанской, а в романе, столь негативно направленном против мещанства, такого качества страны не чувствуется. Никакого трагизма.

Никаких сомнений касательно социализма, а время действия – год после пражской весны, так называемой.

Совершенно нет антиамериканизма. А введён полёт американцев на Луну. Компьютер показывает наличие в тексте корня «завист», а ни один не относится к успеху американцев. Слово же «жаль» уравновешено тут же ввёрнутым словом «землян». (Жаль, что не русские, но зато земляне.) Этакий космополитизм, подозрительный, что это правда.

Ну чего хотеть вообще-то. Когда ставят научный или технический эксперимент, то ведь тоже устраивают его так, чтоб избежать второстепенных влияний.

Теперь-то я знаю, – ну, думаю, что знаю, – что выдумывать сюжет надо не с экспериментальной целью, то есть, ЗНАЯ что-то, а – НЕ ЗНАЯ, руководствуясь подсознанием, или, скажем, вдохновением, которое скорее невнятно, чем внятно, и становится понятным скорее в конце творения (если уж применять слово «понятное»).

Слепухин для своих экспериментов выбрал действительность, не соответствующую действительности.

Смешной явный прокол:

«Вот и поезд «Москва — Владивосток», зеленый, бесконечно длинный. В тускло освещенном вагоне она растерянно задерживается в дверях — здесь почему-то нет ни купе [девушка впервые, настолько богато жила до сих пор, увидела плацкартный вагон], ни коридора, просто полки и отовсюду торчат ноги. Душно, отвратительный спёртый воздух, за боковым столиком трое, раздевшись до маек, шумно пьют водку. Сзади Нике наподдают чемоданом, она подхватывает свой и торопливо пробирается вперед, уклоняясь по возможности от торчащих на уровне лица чужих ног. Разыскав свое место, она вскарабкивается наверх и сидит там, съежившись, испуганная, совершенно оглушенная. Как здесь раздеваются, если нет перегородок? Видимо, никак; придется спать в одежде, но эта невыносимая духота, и вообще…».

Ну пусть посадка на поезд началась за полчаса до отправления и пусть Ника (героиня, Вероника) вошла перед самым отправлением. Пусть едет в плацкартном вагоне совсем затрушенная публика, которая постель не берёт (а ту раздают после того, как поезд тронется). Постель не берут, следовательно, ложиться на вторую полку могут сразу после укладывания вещей. Но ложатся ли всё-таки так уж сразу, до отхода поезда? – Нет.

Далее. Это октябрь по сюжету. Предположим, что проводники приходят загодя и затапливают вагонные печки с расчётом, чтоб, когда начнётся посадка, пассажиры входили в уже тёплый вагон и могли б снять верхнюю одежду. А она за несколько дней до того вот какая у Ники: «почти по-зимнему – сапожки, брюки, теплая, на овчинке, куртка». Так сколько времени надо топить, чтоб воздух в вагоне настолько прогрелся, чтоб «за боковым столиком трое, раздевшись до маек…»? Они, правда, ещё до отхода поезда «шумно пьют водку». Им могло уже стать жарко от водки. Но сколько ж они успели её выпить, — пусть они и бросились её пить, как только сели в вагон, – если они максимум полчаса назад только сели, – чтоб уже до маек раздеться?

Далее. «Душно, отвратительный спёртый воздух». Это за полчаса-то после посадки.
Далее. Ника едет на Урал, в зиму. На ней, пусть, та же «теплая, на овчинке, куртка». Так мыслимо ли опустить её снимание своей верхней одежды: «Разыскав свое место, она вскарабкивается наверх и сидит там, съежившись, испуганная, совершенно оглушенная. Как здесь раздеваются…». – Мыслимо, если автор выдумывает ради эксперимента.

Над Слепухиным, видно, довлела догма, что противоречия в СССР в принципе не такие, какие при капитализме: в СССР – не антагонистические. Потому, наверно, у него все крайности смягчены. Брошенный матерью Ники Славик (не от мужа в войну рождённый) – выходит в люди; через много лет из-за того, что бросила сына, кончающая с собой мать – недоотравилась; физически не способная совладать с собой Ника – так неотразим красавец и умница её соблазнитель, армянин – по случаю оказывается способной от него сбежать по моральным соображениям; по таким же ею, любящей по-настоящему, не овладевает так же по-настоящему её любящий учёный Дмитрий Павлович Игнатьев. Наконец, хоть и не пошлым хэппи энд кончается роман, но всё же кончается предвестием, что всё у Ники и Димы «будет хорошо»: её опустошённость от осознания собственной жестокости, ингуманизма, к неидеальными оказавшимся родителям, — пройдёт, «всё в жизни проходит». И…

Как издевался в те же годы над мещанами Высоцкий,

Всё уладится,
Всё устроится,
Всё на свете успокоится…

Но как не издевается Слепухин. Он, чего доброго, себя вложил в слова Ники перед концом романа:

«Почему судьба привела её к этому? И для чего? Чтобы стать лучше, пройдя «процесс внутренней перестройки»? Неужели нельзя упорядочить мир так, чтобы человек становился хорошим сразу, с самого начала, чтобы ему не приходилось «перестраиваться» такой ценой…».

Или – чуть раньше:

«- Пожалуйста, Ратманова, к доске. Что было на сегодня?
— Образ Петра в романе Алексея Толстого «Пётр Первый»…
— Хорошо. Что вы можете сказать об этом образе?
Ника помолчала, глядя в окно, за которым густо летел мокрый снег. О Петре они говорили с Димой в отряде, накануне её отъезда…
— Он мне не понравился, — сказала она наконец.
— Чем?
— Слишком идеализирован, по-моему.
— Это относится скорее к области истории, а не литературы. Вам не кажется?
— Нет.
— Почему?
— Литература должна говорить правду, иначе это плохая литература. Даже если книга хорошо написана.
. . . . . . . . . . .
— У Ключевского Пётр выглядит иначе. Он пишет, что Пётр многое делал наобум, не зная, что из этого выйдет. А у Толстого получается, что Пётр всё знал заранее и никогда не ошибался».

А ведь Алексей Толстой был (живя в СССР, по крайней мере) приспособленец в жизни и литературе. И Слепухин не мог этого не знать. Идеализация-то – в 1945-м – под Сталина была подгадана…

Учительница литературы сделана Слепухиным провалившейся. Она, наверно, «не читала» впервые опубликованной в 1965 и 1968 году книги Выготского «Психология искусства». Синтезирующего анализа «Петра Первого» не было сделано и попытки. Учительница выскочила с помощью Пушкина:

«…никогда не ошибался.
— А вы считаете, ошибался?
— По-моему, да…
— В чём?
— Петровские реформы расслоили русское общество.
— По-вашему, в допетровской России не было классового расслоения?
— Было, конечно. Но потом к нему прибавилась ещё и… культурная рознь. Дворянство начало воспринимать европейскую культуру, а для народа она оставалась чуждой и непонятной.
— Ах, вот вы о чём. Ну, это вопрос спорный, Ратманова. На примере Пушкина мы видели, какие блистательные результаты может дать синтез культур, органичное слияние двух совершенно разных культурных начал. Есть национальные культуры, и есть единая общечеловеческая культура, которая развивается в процессе их взаимооплодотворения. Это одно. Второе – культура, искусственно изолированная, самодовлеющая и замкнутая в себе, рано или поздно приходит в упадок. Вы не допускаете, что Пётр, при всех его ошибках, всё же понимал это и именно от этого хотел уберечь русскую национальную культуру?
— Да, может быть. Хотя…
— Что?
— Не знаю… Петра, по-моему, мало беспокоила судьба культуры. Скорее торговля, промышленность… Ну, и наука, конечно.
— А наука и культура — это не одно и то же?
Ника подумала, помолчала. В классе было очень тихо — все смотрели на неё, кто с недоумением, кто с интересом.
— По-моему, это не всегда одно и то же, — сказала Ника».

В 1969 – 1971 годах Слепухину ещё не было известно, что идея общечеловеческой культуры в образе американского глобализма, – рождённая, когда Америку только открыли, рождённая Возрождением, – человечеству губительна из-за ориентации на неограниченный прогресс, который сравнительно скоро, оказывается, приведёт к глобальной экологической катастрофе из-за перепроизводства и перепотребления. Слепухину тогда ещё не было известно, что спасение человечества – в традиционализме, пусть в новом традиционализме. Что Россия, приведённая Петром Первым к Европе, за счёт культурного раскола сохранила больше, чем Запад, ментальных свойств для хозяйственного застоя, который человечество спасёт. И это будет – в пику Новому времени – Новейшее время. В пику ориентации на – в итоге – тело (Высокое Возрождение ещё для начала на гармонию тела и духа целилось) Новейшее время будет ориентироваться больше на дух, как Средневековье. На неограниченное духовное потребление в пику материальному. – Всего этого Слепухин (фамилия-то какая!) тогда не знал.

Но. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>